Зверь

16 лет назад мне прислали фотографию с текстом “Котенок Гав”. На фотографии была Бешана - темно-полосатая кошка с тяжелым даже на фото взглядом - и двухмесячный бело-серый котенок, который с тех пор стал жить у меня.

У меня уже был кот, которого я по недоразумению посчитал кошкой и назвал Диной в честь кошки кэрроловской Алисы. Он сбежал от меня через год и я, к сожалению, не знаю, что с ним сталось. Вторую кошку я хотел назвать Китти, как звали котенка Дины в “Зазеркалье”, но случилось неожиданное…

У котят очень тонкий и редкий подпушек, которого почти не видно, но тут она встала в столб солнечного света и буквально засветилась - солнечные лучи, преломленные в тонких белых волосках, образовали сияющий ореол. И тут ко мне пришло ее имя. Как ее потом только не называли - Пушок, Пушка, Пушинка - но тогда я назвал ее Пушей и это имя записано в ее документах.

Она забиралась ко мне под одеяло и точила об меня свои когти - тонкие и острые, как бритва, коготки котенка. В конце концов я стал спать в камуфляжных брюках и так продолжалось полгода. Она засовывала свою мордочку везде и постоянно лишалась усов - под ножом, в пламени газовой плиты, еще как-то. Она забиралась на стол по моим джинсам, как по дереву. Ей было плевать на запреты - она считала, что “нельзя” значит “сделай это быстро, чтобы не успели остановить”. И она молчала - мурлыкать она научилась только через 12 лет.

Она переезжала со мной по съемным квартирам и однажды я увез ее домой, на родину. Там она прожила несколько лет, с превосходством наблюдая из окна второго этажа за дворовыми собаками и время от времени сбегая во двор. В мое отсутствие она спала на моих вещах, они ведь пахли мной. Мама сказала, что она считает меня главной кошкой и что мама, по ее мнению, кормит ее по моему поручению, но очень скоро она разобралась и стала сама относится ко мне как к котенку. В один из моментов, когда мама меня “воспитывала”, Пуша стояла рядом с ней и смотрела так, что я уже ждал, что она рассудительно скажет “Мяу, мяу, мяу” в ее поддержку. С тех пор она стала смотреть на меня очень серьезно и почти строго, а со временем ее взгляд стал очень сильно походить на взгляд Бешаны с той первой фотографии - тяжелый и сосредоточенный. Очень серьезная кошка…

Она вдумчиво смотрела, как я работаю, заглядывая в книги, которые я читаю и помогала мне в “расскажи кошке, что не получается, и ты сам это поймешь”. Она встревала в наши семейные ссоры, раздавая удары направо и налево - и ни разу не оставляла следов, убирая когти. Удары ее, между тем, были довольно весомыми - как-то раз она стукнула меня по носу так, что я испугался. Выставила бы она когти, ударила бы чуть дальше - и я лишился бы последнего глаза. Но она не делала ошибок. Однажды она прыгнула с полки через мою спину, когда я неожиданно для нее выпрямился и оказался лицом на ее пути - так она извернулась, влетела в меня по касательной и, оставив лишь пару царапин, избежала гораздо более серьезных последствий. Каждый раз перед прыжком она смотрела под ноги, на цель, снова под ноги и мне прямо виделись графики траектории, которые она просчитывала. После этого она делала прыжок, на долю секунды замирала воздухе и делала один аккуратный шаг вперед, оказываясь на месте без толчка и ничего не сбивая. Ее игры с гравитацией были бы почти совершенны, если бы она не пыталась перелезть с одной полки на другу - момент, когда она теряла опору и сваливалась, был ей непонятен и на протяжении многих лет она безуспешно пыталась разобраться с этим фокусом.

И она была охотницей. Охотницей той породы, которая ловила мышей не для того, чтобы есть. Она приносила их как трофеи и с достоинством ждала в награду настоящую еду. Не всегда удачливой, впрочем, когда я увидел, что она играла с полузадушенным мышонком, он исхитрился юркнуть от нее в нору. Сколько обиды тогда звучало в ее мяуканье! Она провела перед норкой еще часа три, но взять реванш ей так и не удалось. А когда я застал ее за этой жестокой игрой во второй раз и прикрикнул на нее, она с очень удивленным видом оттолкнула добычу в мою сторону. Отдала “старшей кошке”. Пришлось выносить мышонка на улицу и ждать, пока он очнется и спрячется, отгоняя собравшихся вокруг уличных котов. Потом Пуша еще долго смотрела на меня с удивлением. “Ты это ешь?” очень явно сквозило в этом взгляде. Еще раз я ее удивил, когда просто мяукнул в соседней комнате. Вернувшись в зал, я увидел ее почти круглые глаза и потом долго думал, что же значило мое мяуканье на кошачьем, раз оно ее настолько удивило.

Она не любила оставаться одна и каждый раз, когда мы возвращались с работы, у дверей нас ждали мыши, крысы и другие игрушки - всегда в разных сочетаниях и конфигурациях, как если бы она ставила эксперименты, какое сочетание эффективней ускорит наш приход. Этот ее научный метод в экспериментировании послужил причиной наших шуток о том, что Пуша изучает людей и даже пишет об этом научную работу, а потом еще и подключает к ней более молодых кошек в качестве лаборантов.

А когда мы не приходили - уезжали на выходные или в отпуск, договариваясь с друзьями о том, чтобы они приходили ее кормить и гладить - она всерьез обижалась, целыми вечерами отчитывая нас после возвращения. Всех остальных при этом считая причиной нашего отсутствия и срывая на них гнев, полосуя в кровь руки и ноги. Она боялась только пылесоса, которым спасалась домработница, прозвавшая ее “московской сторожевой”. После того, как я увидел ее отношение ко всем, кроме нас, она стала для меня Зверем. Миска, еда, игрушки стали для нас “зверскими” и теперь это стало ее взрослым именем. “Зверька”.

И мы стали ей объяснять. У меня ничего не получалось, мои слова для нее были только звуком голоса, но Надежда объясняла ей, сколько нас не будет, кто будет к ней приходить и, кажется, она все понимала. Во всяком случае, отчитывать по возвращении она нас стала меньше, но - только в том случае, если мы не задерживались дольше оговоренного.

У них с Надеждой вообще лучше получалось понимать друг друга. Когда мы заказывали суши, Зверь подошла и требовательно мяукнула. На вопрос “Пуш, тебе тоже сушу заказать?” снова мяукнула, на этот раз утвердительно. Ладно, стали перебирать блюда. Когда предложили суши с лососем, кошка снова подала голос и мы заказали ей суши. В конце концов, решили мы, если нам показалось и она не будет есть - заберем себе. Но Пуша мгновенно проглотила лосося, съела половину риса и мурлыкнула.

У нее был требовательный, почти скандальный характер и она могла часами требовать, чтобы ее впустили, но когда дверь открывалась, тон ее менялся и короткое мурлыканье было - ну, или казалось, я никогда не был уверен - чем-то между “спасибо” и “извините”. А снимать стресс она уходила в коридор, где коврик идеально подходил для того, чтобы точить об него когти.

В один из отпусков мы перевезли ее на передержку к другу вместо того, чтобы договориться о посещении ее дома. Две недели они устанавливали границы, решали кто главный и вроде даже договорились, когда мы приехали ее забирать. И тут у кошки случился ступор - ее отдали, она даже сумела приручить нового человека, как мы вернулись и собираемся ее забрать. “Что происходит?”, почти сказала она нам. “Я уже живу новой жизнью, что вы тут опять устраиваете”. Мы успокаивали ее почти сутки и больше никогда не отдавали ее на передержку.

При этом мне она доверяла безоговорочно. Когда, будучи еще у меня на родине, она выбралась на внешний наличник окна на высоте 5 метров и от испуга не могла ничего сделать, мне пришлось высунуться из другого окна, держа на вытянутой руке пластиковый ящик. Я собирался долго уговаривать ее прыгнуть в ящик, чтобы я ее вытащил, но после слов “Пуша, прыгай” она не задумываясь прыгнула в ящик, с которым вместе я сам чуть не свалился, а потом до крови вцепилась в мою руку. Я затащил ее внутрь и она тут же стала извиняться, вылизывая мою ободранную кисть, чтобы я не нее не обиделся.

Она боялась воды и я опасался, что ее придется держать, но, когда мы мыли ее шампунем от блох, она тихо и испуганно скулила, не сопротивляясь. Потому, что доверяла нам.

Она стремилась просочиться за дверь каждый раз, когда я возвращался домой. Это стало для нас традиционной игрой и довольно часто она побеждала, заставляя идти за ней пешком по десятку пролетов. Хотя, когда я не заметил ее и закрыл за собой дверь - она стояла за ней и ждала, пока я ее впущу.

Она дралась, когда ей перекрывали дорогу, шипела, когда пытались засунуть ее в переноску, изворачивалась и вырывалась из шлейки, но довольно быстро смирилась с ошейником - сначала лечебным, от блох, потом успокаивающим, а затем и и декоративным, с металлической пластинкой, на которой выгравировано “Пуша” и мой номер телефона. Этот ошейник был ей тяжеловат и скоро она перестала его носить. Сейчас его ношу я, как браслет.

Потому, что ее больше нет. Три месяца назад во время медосмотра перед стерилизацией мы узнали, что у нее злокачественная опухоль. Была успешная операция, после которой она долго приходила в себя. В ее возрасте был шанс вообще не очнуться после наркоза, но она была настоящим бойцом и выжила. А через месяц медосмотр показал, что опухоль все еще есть. И была вторая операция, после которой она тоже пришла в себя - труднее, медленнее, но все же. Она уже начала есть, но вчера ей стало хуже и ее в ночь повезли в клинику. Оттуда мне позвонила Надежда, сказала, что все плохо, и я поехал. Когда я приехал, то понял - надо принимать решение. И я подписал бумаги на эвтаназию.

Меня бесит лживый эвфемизм “усыпить” и спасибо врачам - никто его не произнес. Ее действительно усыпили наркозом, чтобы действие другого препарата, останавливающего жизнь, не было болезненным. Она, бедная, и без того настрадалась.

Это было мое решение и это именно я ее убил. Мне очень плохо от этого осознания, но я ведь не идиот и все понимаю - что она мучилась, что в четвертой стадии онкологического заболевания нет шансов ни на что, кроме продолжения мучений. А значит - решение было правильным и это надо было сделать. Только легче от этого не становится. Она уже ни на что не реагировала и целиком погрузилась в глубины боли, изредка крича и ни на что не реагируя. А я стоял и гладил ее шелковистую, чуть прохладную шкурку. Зверька всегда очень мерзла и прижималась к теплым людям.

Наверное, я выглядел странно в ту страшную ночь, время от времени улыбаясь сквозь слезы, но я вспоминал. Как она ловила свой хвост, смотрела в мой монитор, читала мои книги, спала на моих футболках, точила об меня когти, заказывала суши и как выглядела тогда - двухмесячным котенком в столбе солнечного света. Как смотрела на маленькую статуэтку котенка, который как будто с нее лепили - они лежали на диване, бело-серые, в одинаковых позах и смотрели друг на друга. Фотографий, которую я сделал тогда, к сожалению, не осталось, но я все еще вижу их перед глазами.

На улице короче и хуже была бы ее жизнь. Мне хочется думать, что она убежала на ту солнечную лужайку, которую я увидел в том “кошачьем сне”, который она мне показала, но я атеист и стыжусь этой слабости. Ее просто нет и это мне надо пережить, чтобы потом тихо по ней скучать, прикасаясь время от времени к своему новому браслету и вспоминая ее - Зверьку, прожившую со мной 16 лет 3 месяца и 6 дней, со “дня Зверя” (06/06/06) до “дня программиста” (12/09/22).